– А в спину не бей, не будет добра.

Я осталась стоять с малиновыми ушами. Ведь мог искрошитьменя Спатой, ну так и наставил бы синяков, загнал в воду по шею… ан нет, хотьбы раз пришлёпнул как следует. Предпочёл срамословить за то, чего я не сделалаи делать не собиралась!..

Загоняв меня до полусмерти, сам он, по-моему, едва ли сталчаще дышать. Я с трудом дотащила ноги на дальнюю сторону островка. Разделась закамешком – рубаху, промоченную семью потами, хоть отжимай, – сполоснулаеё, распластала сушиться на ветерке. Потом пошла в воду сама. И кто-то другойнемедля глупо хихикнул, представив, как вот сейчас разглядят в море лодку, корабльили ещё что-нибудь занятное, и все побегут по мосткам на лодью расхватыватьвёсла, а я буду сражаться с мокрой рубахой, натягивая её на мокрую спину!

Ступая по скользким, обросшим тиной камням, я невольнопосматривала на себя, на своё тело, отражённое в спокойной воде… Немноговесёлого! Кости, обмотанные вкривь и вкось какими-то верёвками, жиловатыетёмные руки, шея, лицо… и живот, точно белая струганая доска, пальцем ткни,палец сломаешь. Я, дура, ещё о чём-то мечтала. Думала нравиться. Вперёдпоглядела бы, на что стала похожа. Девка, она кругленькая должна быть, какмытая репка. Мягонькая. Чтоб радость была обнять. И кожа чтобы как шёлк, каксамая нежная замша… как мякиш, поутру выпеченный. Не корка позавчерашняя вродемоей. И чтобы родинка где-нибудь. И чтобы сквозь эту кожу в любой косточке мозгнапросвет было видать…

Злая здешняя жизнь зубами обгрызла с меня что ни былодевичьего, немного оставив, кроме косы. С самого начала весны моё тело всегодважды и вспомнило о своём естестве. Тело было умнее меня, оно знало: никогдане сожмут его неодолимые руки, которых совсем не захочется одолевать, ничьигубы не станут касаться шеи и плеч… не понадоблюсь никому, засохну – древоникчёмное, не наученное не то что плодоносить, даже цвести… если прежде несрубят…

Как я рассуждала зимой, мнила себя женщиной среди мужей,радовалась чему-то, боялась – станут неволить! Станут, как же, тут глянешь –перепугаешься! А пропади оно пропадом!..

Я выругалась коряво и зло, как ругались порой свирепыекмети. И бросилась в глубокую воду. Матери-Морю в колени, чтобы приголубило,смыло слёзы со щёк. И поплыла резкими, сильными взмахами, пытаясь прогнатьтоску. На следующее утро безжалостный воевода опять поставит меня перед собой.И когда я закушу губы, готовясь рубиться и принимать срам, скажет без всякоговыражения: не закусывай губы, ударят по подбородку…

Мы просидели на острове полных три дня. Молодые ребята спалии баловались, ловили на каменной отмели судаков и жарили в углях, авнутренности выбрасывали в воду. Матёрые кмети косились: галдевшие птицы моглибы поистине насторожить кого-нибудь столь же опытного, как наш воевода. Однаконе дело рыбьим кишкам валяться на сухом берегу. Как и человеку, рождённому наземле, лежать утопленником на речном дне. Кто этого не разумеет и оставляетгнить головы и пузыри, тот дождётся когда-нибудь, что кумжа и сиг не сумеютснова родиться, не станут даваться в руки ловцам… Да и поход у нас нынче был нестоль нарочитый.

Что до меня – сколько помню, я либо рубилась с вождём намечах, либо отлёживалась в безразличной, муторной полудрёме на плоском,нагретом солнышком камне у берега – благо лето светило нечастой ясной улыбкой.Плотица как-то подсел ко мне и долго молчал, а потом сказал вдруг, что воеводахвалил меня в разговоре. Я поблагодарила, но не поверила.

Некрас удивительно быстро окреп и гулял по островку. Ни зачто не подумаешь, что умирал у нас на палубе всего трое суток назад,беспомощный и голый. Видно, таких, как он, ничто не берёт. Я радовалась, что онподнялся. Но радовалась вчуже, и никакие ниточки между нами мне более неказались. Я знала, что нрав в человеке таится, как пламя в кремне, первоевпечатление лжёт, сам потом вспоминаешь и удивляешься. Но бывает и по-другому.Сунь палец в котёл – немедля поймёшь, вода студенцовая или варёное молоко.

Я забыла сказать, остров наш был от берега всего в полутораили двух верстах. Лёжа на своём камне, я хорошо видела через пролив матёруюсушу – ласковый песок, на котором нежились волны, и за ним сине-зелёныемохнатые сосны. Раз или два, тихими вечерами, мерещились даже дымки,поднимавшиеся в закатное небо. Был бы рядом Ярун, наверняка тоже бы возмечталпобывать на неведомом берегу, поглядеть, что хорошего, может, встретить людей…

На четвёртое утро, ещё прежде, чем поднялось раннее летнеесолнышко, востроглазые парни увидели в море корабль, шедший с полудня. Помню,услышав об этом, я сразу подумала: стало быть, нынче мне не придётся скакатьвзад и вперёд, уворачиваясь от Спаты! – но тотчас протрезвела и поняла,что сулило в действительности появление корабля, и меня затрясло, а воеводавелел загасить костры и не разбредаться. Чужая лодья осторожно кралась вдольберега. Люди, стоявшие там у правила, побаивались открытого моря. Однако иберег внушал им не меньшее опасение, особенно островки и устья заливов: тогогляди, выскочат длинные корельские лодки, погонят корабль на острые камешки, нажёлтую песчаную мель… Ветрило судна было расправлено едва вполовину, тоже изосторожности: мало ли какого подвоха ждать от незнакомого дна…

– Что скажешь? – глянул вождь на щурившегосяПлотицу. Кормщик хотел отвечать, но Некрас, стоявший поблизости, подал голосбез спросу:

– В Новом Граде тачали похожие паруса, когда я был тамвесной.

Я думала, воевода рассердится, но он даже не посмотрел.

– Похоже на новогородцев, – тоже будто не слышамолвил Плотица. – Эти не из заморья, да и наши, ладожские, ходят не так.

Варяг согласно кивнул и неожиданно позвал:

– Поди сюда, Блуд.

Мой побратим подбежал, и вождь негромко спросил его:

– Не знаком ли тебе этот корабль?

У Блуда были удивительные рысьи глаза. Мы едва различализатылки людей над бортами, а он уже мог бы сказать, много ли седины у кормщикав бороде… Блуд зажмурился и глотнул. Потом медленно покачал головой. Некраспрезрительно хмыкнул, и Блуд начал краснеть, а воевода спросил ровным голосом:

– Станешь ли драться за меня против своих?

Отчаянный Блуд так и не сумел поднять на него глаз. Онмолчал какое-то время, потом с мукой выдавил честное:

– Не ведаю, вождь…

Некрас, которого по-прежнему никто не спрашивал, хлопнулсебя по бёдрам и дерзко захохотал:

– Я думал, в этой дружине одна девка, а их тут много,оказывается!

Блуд рванулся к нему, вспыхнув, как головня, и безоружныйНекрас, улыбаясь, с готовностью сгорбил для боя сильные плечи. Вождь поймалБлуда за руку:

– Оставь. Тебе нет до него дела, ведь он не мойчеловек.

Новогородец остановился, тяжко переводя дух. Тогда яприпомнила, что воевода все эти дни вовсе не обращал внимания на Некраса, незаговаривал с ним больше и проходил как мимо порожнего места. Я решила, что мнетоже не было до него дела, но краем глаза отметила, как он опустил руки, и виду него был, по-моему, озадаченный.